может подойти.
Дворник, меж тем, предвкушая встречу, все время шутил, больше над нами, смеялся по любому поводу, искрил без причин, давно я таким его не видел. Набивался к нам на вторую годовщину, а то первую пропустили, да и на самой свадьбе суматоха та еще вышла, а уж про после и говорить нечего. Кооператоры, что с вас взять, даже нормально напиться не смогли. Небось после деньги пересчитывали. Как в воду глядел.
Мы засобирались, вдруг веселье с него неожиданно слетело, как маска. Снова просил заходить, не стесняясь, снова говорил, что скучает без нас, что с нами тут всегда интересно время проходило. Он выпил, но совсем немного, для запаха изо рта больше. Новости о крепдешине, достающимся нам от самой «Красной розы» его не вдохновляли, а рассказывать о своих новостях он не хотел — думается, по понятным причинам, ибо и сам не знал, что это такое будет. В любом случае, когда зажег свет на кухне, из-за смурной погоды в начале четвертого, настроение его вернулось в привычную колею. Потом выдал:
— Переселять нас все же будут, досрочно. В девяносто седьмом в новый квартал, где-то в Черемушках, у черта на куличках. Там раньше, помните, усадьба стояла, вернее, развалины, так церковь нынешние попы захватили, отреставрировали за чужие деньги, своих-то еще не понахватали с паствы, а вокруг уже запланированы дома, куда нас и погонят. Чего-то я не очень хочу туда переселяться. Место вроде хорошее, но… даже не знаю. Совсем я к этому бараку прикипел, думал, тут и помру.
— Вот уж, тебе еще жить и жить. К тому же надо и на пенсию выйти, ты ж мужик или нет? — спохватился я. Он усмехнулся.
— Ты тоже мужик, а вот наследника до сих пор нет. Я сам слышал, как супружница обещалась. Чего не ладите младенчика?
— Тренируемся, — тут же встряла Оля. — У меня протоки узкие.
— Не проходит?
— Михалыч, не смешно.
— Я тебя понимаю, дружище, когда не проходит… — но и сам остыл. — Чтоб в будущем году был как штык. Не затягивайте, а то увлечетесь, а потом.
— Да знаем, знаем. Сами друг другу говорим.
Уходить из квартиры, в которой проистек не один год жизни всегда странно. Смешанное чувство, вроде родной дом, а вроде уже и чужой. Никто комнаты не заселил, никто, видимо, не заселит. Как-то и пусто и немного грустно. Хотя воспоминания сразу переносились в новую, хорошую квартиру, выбранную с любовью и тщанием, все равно вот этот барак, где я познакомился полюбил, сочетался браком с Олей, он всегда будет памятен. Как и наш сосед.
— Надо будет пригласить на годовщину, а то правда, с первой вышло несуразно.
— Первая ситцевая, а у нас весь ситец ушел в работу. Ты ж должна понимать, за кого замуж вышла. Эта бумажная, она отмечаться, конечно, будет. Следующая, кожаная, вряд ли. Сама знаешь, нам не хватает, один кожимит пускаем в ход.
— Кожаные штаны не делают с ковбойских времен, — тут же возразила Оля. — Представь себе пижона в таких, да они весят как три кожанки. И весь зад натрут. А потом какая?
— Льняная. Но поглядим, как поставщики. Пока не подводят.
— Тьфу-тьфу, надо еще и правительство предположить.
— Это точно.
Как выяснилось, оба мы накаркали. Но не по своей воле. Новый председатель правительства постановил ввести прям с первого января пятипроцентный налог с продаж, автоматически заставивший всю последующую неделю переписывать ценники по всей стране, неважно, провозгласил тот или иной регион независимость или только обозначил приоритеты. Поставщики сразу засбоили. А уже в конце месяца всех ждал настоящий шок — денежная реформа, проведенная, точно при оккупантах, мгновенно, в три дня, со среды по пятницу, с двадцать второго по двадцать пятое число и обрезавшая населению как доступ к вкладам в сбербанке, так и заставившая спешно менять пятидесяти и сторублевые банкноты на такие же, с дополнительной надпечаткой, но не более, чем тысячу рублей на человека. Со счета можно снимать не более пятисот рублей — пока. Сколько продлится заморозка, никто не уточнял. Но все понимали — то, что застряло на вкладах, скорее всего, надолго там и останется.
Разумеется, кто-то узнал вечером о подписании постановления. Кто-то подсуетился, трудно сказать, как, понятно. Связи в сбербанке и на почте, которых за пару часов до наступления времени «Ч» подготовили к возможным «побочным эффектам». Мы, как и подавляющее большинство граждан СССР, тут же объединенных общей идеей, несмотря на все кажущиеся различия в вере, нации и языке, начали спасать вклады. У кого имелось, что спасать, кто предварительно не перевел накопления в валюту, благо такая возможность всегда наличествовала, хотя и расстрельная статья за нее тоже, или кто не хранил деньги в крупных номиналах. И еще Оля. Она к моему удивлению, всецело погрузилась в себя, переложив заботу о спасении наших тысяч на мои плечи. Я метался, давал взятки, уже новыми банкнотами, улещивал, уговаривал, рвал на себе рубаху и нажимал. На меня так же давили, хамили, обижали, раз дали в морду, но сопротивлялись до последнего. Всем оказалось, что терять и обычно терять много. Ведь именно на борьбу с нетрудовыми доходами граждан и направлялось острие реформы. По сути, на борьбу с доходами вообще: как любезно пояснили в газетах, финансовый сектор экономики просто задыхался от излишка рублей, эта масса и давала дефицит, ее и следовало вывести с рынка, дабы заработали привычные механизмы — иными словами, советский человек должен быть обязательно беден, чтоб экономика страны работала как часы. И конечно, отдать себя, свой долг, еще и еще раз, на случай, если одного раза будет недостаточно.
Когда на четвертый день я пришел на Центральный вокзал, то пихнул одну из пачек сторублевок в ящик пожертвований «на восстановление храма», а все остальное притащил во двор и вывалил из пакета на снег. Поднялся за спичками, почему-то сняв при этом пальто и так и не надев его. Стоял в шапке, перчатках, и «дутиках», смотря как сгорают никчемные уже листы бумаги — дело Ковальчука, распечатки пленок, сами пленки. Деньги, наконец. Я сумел вытащить из банков всего-то три с половиной тысячи и то исключительно чудом. Все остальное оказалось прахом. Стоял и смотрел, пока бумага не превратилась в пепел, пока не увидел подобный же костерок на другом краю заснеженного двора, забытого дворниками, пока моего плеча не коснулась холодная рука. Я вздрогнул и оглянулся. Солнышко.
— Идем домой, — тихо сказала она. Я отдернул руку, но снова почувствовал ее на прежнем месте. — Идем, простудишься.
— Незачем, — носком коснулся пепла, тут только заметив, как несуразно одет. И медленно обернулся.
